The first specialized Ukrainian antiquarian site

"... бедный Батенков просидел в крепости более двадцати{лет - прим. Администратора}, не видя никого, даже коменданта. Он потерял способность говорить, и, чтобы не лишиться рассудка, читал и перечитывал Библию, поставив себе задачей переводить ее мысленно на разные языки: сначала на русский, на следующий год на французский, затем на латинский. По выходе из заключения, он оказался совсем разучившимся говорить: нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать; даже его письма были непонятны. Способность выражаться вернулась у него мало-помалу. При всем этом он сохранил свое спокойствие, светлое настроение и неисчерпаемую доброту; прибавьте сюда силу воли, которую вы в нем знаете, и вы поймете цену этому замечательному человеку." ______ Из книги Записки княгини М.Н. Волконской Читинское книжное издательство 1960.

Воспоминания о задержание членов ЦК Компартии Чехословакии советскими военнослужащими во время "Пражской весны" - вторжения советских войск Чехословакию(автор был в числе задержанных)

___

Двери кабинета Дубчека распахнулись неожиданно, и внутрь прямо ворвались семь или восемь солдат, которые направили автоматы в наши затылки. За ними появились два офицера. Тот что званием повыше - полковник, - отличался маленьким росточком...Вел он себя самоуверенно, по-барски...Кто-то, по-моему Дубчек, что-то сказал, и полковник заголосил: "Не разговаривать! Молчать! По-чешски не говорить!"...

Солдаты перерезали телефонные линии в кабинете, закрыли окна, чтобы не было слышно, как шумит толпа, собравшаяся вокруг ЦК, окруженного советскими десантниками, как люди поют чехословацкий гимн, скандируют имя Дубчека, разные лозунги...Мы сидели за столом и молчали, спиной ощущая холодный металл автоматов. Богумил Шимон протянул руку к книжному шкафу и вынул первую попавшуюся книгу. Это была "История Древней Греции". "Давайте посмотрим, что нас ждет", - сказал Шимон и открыл книгу, просто так, наугад, вслепую пальцем провел черту и вслух прочитал отмеченное предложение. В этом отрывке излагалось изречение, кажется, Платона о том, что демократия - это далеко не лучшее общественное устройство, поскольку она приводит к такому упадку дисциплины, что даже животные свободно бродят по улицам. "Вот видите, товарищи, почему они здесь", - сказал Шимон и закрыл книгу. Это несколько разрядило напряженную атмосферу. Мы начали друг с другом разговаривать.

______

Из книги Зденек Млынарж Мороз ударил из Кремля Москва Издательство "Республика" 1992 г.

Тодось Осмачка

___

Кричав я так без книг, без друзів і без дому,

І тільки з тюрем луни били по дроті...

______

Цитата з книги Михайло Слабошпицький Тодось Осмачка Літературний профіль. Никифор Дровяняк Із криниці.Київ. Видавництво "Рада" 1995.

Маркиз де Сад

Из письма, отправленного из тюрьмы.

___

...Что, по-вашему, я должен делать без книг? Для того чтобы работать, нужно находиться в их окружении, в противном случае невозможно сочинить ничего, кроме волшебных сказок, а к этому у меня нет таланта.

______

Перевод Андрея Боченкова из книги Маркиз де Сад Письма вечного узника. Москва. "Эксмо" 2004.

Поезія ув'язнення. Майже в'язниця. . Рядовий під номером 191 третьої роти п'ятого лінійного батальйону Шевченко, засланий із забороною писати і малювати прожив у казармах Орської фортеці понад півтора роки (1847-1848). Цей вірш він таємно написав під час заслання.

___

А. О. Козачковському

Давно те діялось. Ще в школі,

Таки в учителя-дяка,

Гарненько вкраду п’ятака –

Бо я було трохи не голе,

Таке убоге – та й куплю

Паперу аркуш. І зроблю

Маленьку книжечку. Хрестами

І везерунками з квітками

Кругом листочки обведу.

Та й списую Сковороду

Або Т р и ц а р і є с о д а р и.

Та сам собі у бур’яні,

Щоб не почув хто, не побачив,

Виспівую та плачу.

І довелося знов мені

На старість з віршами ховатись,

Мережать книжечки, співати

І плакати у бур’яні.

І тяжко плакать. І не знаю,

За що мене господь карає?

У школі мучилось, росло,

У школі й сивіть довелось,

У школі дурня й поховають.

А все за того п’ятака,

Що вкрав маленьким у дяка,

Отак господь мене карає.

Ось слухай же, мій голубе,

Мій орле-козаче!

Як канаю я в неволі,

Як я нужу світом.

Слухай, брате, та научай

Своїх малих діток,

Научай їх, щоб не вчились

Змалку віршовати.

Коли ж яке покрапиться,

То нищечком, брате,

Нехай собі у куточку

І віршує й плаче

Тихесенько, щоб бог не чув,

Щоб і ти не бачив.

Щоб не довелося, брате,

І йому каратись.

Як я тепер у неволі

Караюся, брате.

Неначе злодій, поза валами

В неділю крадуся я в поле.

Талами вийду понад Уралом

На степ широкий, мов на волю.

І болящеє, побите

Серце стрепенеться,

Мов рибонька над водою,

Тихо усміхнеться

І полине голубкою

Понад чужим полем,

І я ніби оживаю

На полі, на волі.

І на гору високую

Вихожу, дивлюся,

І згадую Україну,

І згадать боюся.

І там степи, і тут степи,

Та тут не такії,

Руді-руді, аж червоні,

А там голубії,

Зеленії, мережані

Нивами, ланами,

Високими могилами,

Темними лугами.

А тут бур’ян, піски, тали…

І хоч би на сміх де могила

О давнім давні говорила.

Неначе люде не жили.

Од споконвіку і донині

Ховалась од людей пустиня,

А ми таки її найшли.

Уже й твердині поробили,

Затого будуть і могили,

Всього наробимо колись!

О доле моя! Моя країно!

Коли я вирвусь з ції пустині?

Чи, може, крий боже,

Тут і загину.

І почорніє червоне поле…

– Айда в казарми! Айда в неволю! –

Неначе крикне хто надо мною.

І я прокинусь. Поза горою

Вертаюсь, крадуся понад Уралом,

Неначе злодій той, поза валами.

Отак я, друже мій, святкую

Отут неділеньку святую.

А понеділок?.. Друже-брате!

Ще прийде ніч в смердячу хату,

Ще прийдуть думи. Розіб’ють

На стократ серце, і надію,

І те, що вимовить не вмію…

І все на світі проженуть.

І спинять ніч. Часи літами,

Віками глухо потечуть.

І я кровавими сльозами

Не раз постелю омочу.

Перелічу і дні і літа.

Кого я, де, коли любив?

Кому яке добро зробив?

Нікого в світі, нікому в світі.

Неначе по лісу ходив!

А малась воля, малась сила,

Та силу позички зносили,

А воля в гостях упилась

Та до Миколи заблудила…

Та й упиваться зареклась.

Не поможе милий боже,

Як то кажуть люде.

Буде каяння на світі,

Вороття не буде.

Благаю бога, щоб світало,

Мов волі, світу сонця жду.

Цвіркун замовкне, зорю б’ють.

Благаю бога, щоб смеркало,

Бо на позорище ведуть

Старого дурня муштрувати.

Щоб знав, як волю шанувати,

Щоб знав, що дурня всюди б’ють.

Минують літа молодії,

Минула доля, а надія

В неволі знову за своє,

Зо мною знову лихо діє

І серцю жалю завдає.

А може, ще добро побачу?

А може, лихо переплачу?

Води Дніпрової нап’юсь,

На тебе, друже, подивлюсь.

І може, в тихій твоїй хаті

Я буду знову розмовляти

З тобою, друже мій. Боюсь!

Боюся сам себе спитати,

Чи се коли сподіється?

Чи, може, вже з неба

Подивлюсь на Україну,

Подивлюсь на тебе.

А іноді так буває,

Що й сльози не стане.

І благав би я о смерті…

Так ти, і Украйна,

І Дніпро крутоберегий,

І надія, брате,

Не даєте мені бога

О смерті благати.

[Друга половина 1847,

Орська кріпость]

_________

Т р и ц а р і є с о д а р и - це "Три царя со дарами" - слова з колядки.

Натан Щаранский

Не убоюсь зла

___

Как это не покажется удивительным, в Лефортовской тюрьме была уникальная библиотека мировой классической литературы.

В конце тридцатых годов, в разгар сталинского террора, один за другим исчезали из жизни московские интеллигенты: и те кто уцелел от старых времен, и молодая поросль - лояльные граждане, преданные режиму, самозабвенно создававшие советскую культуру, воспитывавшие "нового человека" и так и не успевшие понять, почему гомункулус поднял на них руку. Все их имущество конфисковывалось - разумеется, вместе с библиотеками; в итоге на складах КГБ оказалась масса ценнейших книг, заполнивших полки библиотек различных учреждений системы госбезопасности, в том числе и Лефортовской тюрьмы. Понятно, что лучшие из них руководство отбирало для себя, - в кабинете Петренко, например, я видел уникальные дореволюционные собрания классиков в издании Брокгауза и Ефрона. Конечно, со временем все больше книг приходило в негодность и списывалось, а то и просто разворовывалось всякой мелкой сошкой... И все же запасы, сделанные в тридцатые годы, оказались достаточно велики, чтобы и нам, посаженным в Лефортово через сорок лет, кое-что перепало.

...

Поначалу, убедившись, что моих любимых Достоевского, Чехова и западных писателей в библиотеке практически нет, я, совсем в духе прежней жизни, решил: "Ладно, буду заполнять пробелы в образовании, освежать в памяти забытые сюжеты". И первые дни и недели буквально продирался сквозь толщу и пыль времен, стараясь убежать хотя бы ненадолго из своей камеры. Продирался с трудом, читал внимательно комментарии, сетуя на вырванные предисловия, то есть изучал иную жизнь, иную литературную традицию с большого расстояния - а значит, оставался на своем месте.

Прорыв произошел случайно, на сущем пустяке. Читал какую-то комедию Аристофана, где один герой говорит другому что-то вроде :" Ага, у тебя коринфская ваза? Так ты изменник?(Коринф тогда воевал с Афинами - родиной Аристофана), рассмеялся и вдруг ощутил общность своей судьбы с судьбами людей, от которых отделен двадцатью пятью веками. Контакт наладился.

"Многоумный" Одиссей, с его упрямством и любопытством на краю бездны ( иногда вовремя следствия мое любопытство было так сильно, что, казалось, полностью вытесняло всякий страх) ; выламывающийся из всех рамок могучий хохочущий Гаргантюа; не желающая отказаться от простых и вечных истин Антигона; Дон-Кихот, живущий подлинной жизнью фантазера на фоне играющих свою роль трезво мыслящих статистов; Сократ... - все они как будто спешили ко мне на помощь из разных книг, из разных стран и веков на помощь со словами:"Да, в этом мире на самом деле нет ничего нового, но зато как много в нем чудесных вещей, ради которых стоит жить и не жалко умереть".

______

Из книги Натан Щаранский Не убоюсь зла. Москва. "Век", "Олимп" 1991.

Василь Стус
___
Сліди обачні на снігу
не соболя, а крука.
Ото розлука - пу-гу-гу! -
пу-гу-гу-гу! - розлука.
Вже! Пересілося ждання,
от стерпу смертно п'яний.
Дивлюсь - весни ані звання.
При вікнах - урагани!
Так стій і стій,
і стій, і стій,
ні сина, ні дружини,
ні матері, ані надій
на солнце України.
Так стій, і стій, і стій, і стій,
дубій на сто-морозах.
О будь ти проклят, часе мій,
у всіх своїх погрозах.
Збавляю це нудне життя -
тяжка його кормига.
Оце і все нудне пуття -
ніч, камера і книга.
Коли повернення нема,
при вікнах - заметілі
і дивиться твоя тюрма
в обличчя сполотнілі.
______
З книги Василь Стус Під тягарем хреста. Поезії. Львів"Каменяр" 1991.

Владимир Буковский
___
(Описание одиночного выживания в карцере)
...Зная все это, старался я протащить в карцер кусочек карандашного грифеля, обычно спрятав его за щеку. И если это мне удавалось, то потом весь свой карцерный срок - на клочках газеты или прямо на полу, на стене - рисовал я замки. Не просто рисовал их общий вид, а ставил себе задачу: построить замок целиком , от фундамента, полов, стен, лесенок и потайных ходов до остроконечных крыш и башенок. Я обтачивал каждый камень, я настилал паркетные полы или мостил их каменными плитами, я обставлял залы мебелью, вешал гобелены и картины, зажигал свечи в шандалах и коптящие смоляные факелы в бесконечных переходах. Я накрывал столы и приглашал гостей, я слушал с ними музыку, пил вино из кубков, выкуривал потом трубку за чашкой кофе. Мы поднимались по лестницам, проходили из зала в зал, смотрели на озеро с открытой террасы, заходили на конюшню и смотрели лошадей, шли в сад, который тоже предстояло разбить и насадить всякие растения. Мы возвращались в библиотеку по наружной лестнице, и там, затопив камин, я усаживался в мягкое кресло. Я листал старые книги в истертых кожаных переплетах с тяжелыми медными застежками. Я даже знал что написано в этих книгах. Я мог читать их.
Этого вот занятия хватало мне на весь карцерный срок, а еще много вопросов оставались нерешенными до следующего раза - ведь иногда несколько дней уходило на обсуждение вопроса: какую картину повесить в гостиной, какие шкафы должны быть в библиотеке, какой стол поставить в обеденной зале? Я и сейчас с закрытыми глазами могу нарисовать его, этот замок, со всеми подробностями. когда нибудь я найду его... или построю.
Да, когда-нибудь я приглашу своих друзей, и мы пройдем вместе по подъемному мосту через ров, войдем в эти залы, сядем за столы. Будут гореть свечи и звучать музыка, и солнце будет тихо садиться за озером. Я прожил в этом замке сотни лет и каждый камень обточил своими руками. Я строил его, сидя под следствием во Владимире. Он спас меня от безразличия - от глухой тоски безразличия к живому. Он спас мне жизнь. Потому что ты не можешь онеметь, не имеешь право быть безразличным. Потому что именно в такой момент тебя пробуют на зуб. Это ведь только в спорте судьи и противники дают тебе обрести лучшую форму - грош цена этим рекордам. На самом деле самое большое испытание норовят навязать, когда ты болен, когда ты устал, когда особенно нужна передышка. Тут-то берут тебя и хрясь об колено. Именно в такой момент тебя, ошалелого, вытаскивает из подвала кум, ловец душ человеческих или воспитатель на беседу.
О нет, они не станут прямо так, в лоб, предлагать сотрудничество. Им нужно гораздо меньше - каких-то мелких уступок. Просто приучить тебя к уступкам, к мысли, что надо идти на компромиссы. Они аккуратно щупают, дозрел ты или нет. Нет? - Ну что ж, иди в свой подвал, дозревай, у них впереди столетия.
Глупые люди! Они не знали, что я возвращаюсь к своим друзьям, к нашим прерванным беседам у камина. Откуда им было знать, что я разговаривал с ними, стоя на стене замка, сверху вниз, озабоченный больше проблемой благоустройства конюшен, чем их глупыми вопросами? Что они могут сделать против толстых каменных стен, против зубчатых башен и бойниц? И я, посмеявшись над ними, возвращался к своим гостям, плотно прикрывая за собой массивные дубовые двери.
Именно в такой момент, когда все безразлично, когда сознание онемело и только с тоской отсчитывает дни, в соседнем карцере кому-то становится плохо, кто-то теряет сознание и падает. И нужно колотить в дверь, скандалить и звать врача. За этот стук и скандал разъяренный гражданин начальник непременно продлит тебе карцерный срок. Поэтому молчи, уткнись головой в колени, скажи себе, что ты спал и ничего не слышал. Какое тебе дело? Ты его не знаешь, он тебя не знает, вы никогда не встретитесь. Ты ведь действительно мог не услышать. но может ли себе это позволить обитатель замка?
Я откладываю книгу в сторону, беру свечу и иду к воротам, чтобы впустить в замок путника, которого застигла непогода. Какое мне дело, кто он? Даже если это разбойник, он должен обогреться у очага и переночевать под крышей. И пусть беснуется буря за воротами замка - ей не сорвать крыши, не пробить толстых стен, не задуть моего камина. Что она может, буря? Разве что выть и рыдать мне в трубу.
______
Из книги Владимир Буковский "И возвращается ветер..." Письма русского путешественника.Акционерное общество - Независимое Информационно-Издательское объединение "Демократическая Россия" Москва 1990г.

Дэ Сижи
___
Строжайшие меры предосторожности, предпринятые Очкариком, и его недоверие к нам, несмотря на то, что мы были друзьями, свидетельствовали в пользу гипотезы Лю: чемодан, вне всяких сомнений, был набит запрещенными книжками. Мы с Лю часть беседовали об этом, но никак не могли прийти к согласию, какого рода книги там могут быть.(А, надо сказать, что в ту эпоху запрещенными были все книги, кроме творений Мао и его сторонников и чисто научных трудов.) Мы составили длиннющий перечень всевозможных книг: китайские классические романы, начиная с "Троецарствия", и кончая "Сном в красном тереме", включая сюда же и "Цзинь, Пин, Мэй", у которого упорная репутация эротической книги. В него входила также поэзия династий Тан, Сон, Минь и Цинь. А равно и традиционная живопись Цзу Да, Ши Тао, Тон Цечена... Вспоминали мы и Библию и "Пророчества пяти мудрецов", книгу якобы запрещенную уже многие столетия, в которой пять величайших пророков династии Хань, сойдясь на вершине священной горы, предвещали все, что произойдет через два тысячелетия.
Частенько после полуночи, погасив лампу и лежа на топчанах, мы покуривали в темноте. Названия книг отскакивали у нас от зубов, и когда мы произносили имена этих неведомых миров, то ощущали некую таинственность и изысканность в самом звучании слов, в порядке иероглифов, точ-в-точь как в наваниях тибетских благовоний, когда достаточно сказать "Цзан Сян", чтобы почувствовать сладкий и утонченный аромат, увидеть, как курительные палочки начинают словно бы потеть, выделяя капельки настоящего пота, которые в свете лампад кажутся каплями жидкого золота.
______
Перевод Л.М. Цывьян. Из книги Дэ Сижи Бальзак и портниха китаяночка Санкт-Петербург Кристалл 2001.